Секс-ловушка для Папы Карло - Страница 75

Обитатели мызы были людьми простыми, можно даже сказать, душевными — во всяком случае, по их собственным понятиям.

«Гм, побачили бы вони гарбузы моих дивчат во Львiве! Уж вони зовсiм не схожi на сучасних моделей з нульовим розмipом! — подумал душевный Абакумыч, посмотрев на чахлые сиськи моделей журнала «Glamour», смачно плюнул на обложку и предал бесполезное издание каминному огню. Думать по-украински Абакумыч считал для себя такой же аристократической роскошью, как «читать» раритетные номера журнала «Playboy» на украинском языке или слушать патефонную пластинку с записью гимна УПА «Мов той олень, що загнан в болото». Сейчас и думать, и говорить ему все чаще приходилось по-кацапски. Абакумыч почесал за ушком своего карликового поросенка по кличке Черномырдик и засунул себе в ухо наушник.

В этот момент с верхнего этажа спустился Микола. Из одежды на нем были только широченные «жевто-блакитные семейники» и кожаный патронташ, перепоясавший могучий торс. За патронташ был заткнут обрез, ствол которого оттопыривал трусы, придавая Миколе образ секс-гиганта. В руках Микола держал здоровенный таз с мокрой одеждой.

— Извини, брателло, что я перед тобой эдак, в натуре, — Микола посчитал своим долгом извиниться за свой внешний вид. — А что это у тебя, Абакумыч — прослушка? — поинтересовался он, кивнув на наушник.

— Нет, это «эм-эр-зе», ответил Абакумыч, называвший так свой МР-3-плеер.

— А что слушаешь? — Микола подвинул стулья к камину и стал развешивать на них свои промокшие шмотки от «Версаче».

— Та, мюзикл какой-то по мотивам повестей Гоголя, Львовский театр оперетты имени Степана Бандеры поставил.

— А о чем думаешь, когда слушаешь?

— Да о волах из твоего стрип-клуба львовского. Всякий раз, как какую-нибудь грудастую попробую, сразу видеозапись делаю в архив, чтобы потом было что вспомнить. А если какой-нибудь гость, то пометку делаю, участвовал такой-то. Жаль, архив во Львове остался, — мечтательно улыбнулся Абакумыч.

— Так ты и меня записывал? — оживился Микола.

— Записывал.

— Дай переписать!

— Для тебя, братское сердце, любой каприз, — осклабился Абакумыч.

Затем вытащил из внутреннего кармана золотой портигар, извлек из него чек с кокаином, оттопырил вперед громадную верхнюю губу, мастерски сделал прямо на ней «дорожку» и втянул ее левой ноздрей.

— Здорово у тебя получается! — восхитился Микола.

— Смею ли просить об одолжении? — под действием «кокса» Абакумыч всегда начинал говорить как старосветский помещик. Он протянул портсигар подельнику, приглашая его угоститься.

— Ничего, одолжайтесь, — в той же манере ответил Микола, — а я своего понюхаю…

С этими словами он извлек из патронташа бумажный патрон, раздавил его пальцами и аккуратно высыпал на журнальный столик белый порошок. Затем достал из подсумка купюру в сто гривен с изображением Тараса Шевченко, судя по всему, специально припасенную для таких целей. Сделал дорожку и, свернув сотню в трубочку, всосал наркотик в обе ноздри.

В этот момент в углу на металлических ящиках зашевелился пленник. Руки и ноги его были связаны, а рот заклеен скотчем. Пленнику можно было бы дать на вид лет сорок, не будь он столь изможден. Под одним из узко посаженных глаз красовалась здоровенная гематома от «воспитательного» удара ногой, грязные волосы всклокочены, некогда безукоризненный однобортный костюм от «Hugo Boss» в серую вертикальную полоску, отороченный жаккардовым швом, был измят и испачкан и более напоминал найденную на помойке одежду бомжа.

Заметив шевеление пленника, Абакумыч, всегда гордившийся своей толерантностью и природной добротой, предельно корректно осведомился:

— Ну что, пить захотел, бедняга?

Пленник неистово закивал.

— А, может, ты еще и голодный? — снова проявил участие Абакумыч.

Пленник зашевелился и снова закивал.

— Гм, так лежи тихо, радуйся, что тебя не бьют! — хохотнул Абакумыч.

Пленник обмяк и затих.

— А где ты, брателло, так вымокнуть умудрился? — поинтересовался Абакумыч у своего подельника.

— Та… пошел в обед лесных голубей пострелять для борщика, — пояснил Микола, — а тут дождь зарядил, так я и промок до нитки.

С этими словами он извлек из-за пояса ствол и выложил его на столик.

— Это из этого допотопного обреза, что ли? — скептически ухмыльнулся Абакумыч.

— Дурак ты, Абакумыч, это не обрез, а кавалерийский штуцер образца 1803 года, я его у одного барыги в счет долга забрал. Этот ствол немереных бабок стоит.

— Да брось, пятьсот бакинских красная цена ему в базарный день, — прищурился знаток антиквариата, уже успевший оценить старинное ружьецо и решивший по-быстрому перекупить его у слабо разбиравшегося в раритетах подельника.

— Ни за пятьсот, ни за «тонну» не отдам, — неожиданно заартачился Микола.

— Из твоих слов я никак не вижу дружественного ко мне расположения, — в голосе Абакумыча прозвучали нотки обиды, он задумчиво почесал свою накаченную челюсть.

Микола не придал значения угрюмой задумчивости подельника, тоже разобидевшись на неоправданную настойчивость. «Как же это ты говоришь, что я тебе братской приязни не оказываю? — подумал он. — Твои волы наравне с моими у меня в клубе во Львове пасутся, и я не разу не занимал их».

Дальнейшая беседа проходила в стиле гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, хотя ни Абакумыч, ни Микола ничего не слышали об известном произведении своего земляка.

— Ну не хочешь продать, давай меняться, — предложил Абакумыч. — Я тебе за этот штуцер своего поросенка отдам. Он у меня медалист, полторы «штуки» баксов стоит.